Арвеарт. Верона и Лээст. Том I - Лааль Джандосова

Верона села у зеркала и закрыла лицо ладонями, понимая, что если проректор известит о случившемся Таерда, Гренара ждёт наказание – лишение всех привилегий, условное заключение и, возможно, ссылка в провинцию – на работу в тяжёлых условиях. Так протекла минута. Верона сидела, не двигаясь. Ардевир в два шага подошёл к ней, наклонился, обнял с осторожностью, поцеловал её в голову и, прошептав: «Будь счастлива», – покинул грмёрную комнату. Верона, когда он вышел, отняла от лица ладони и какое-то время смотрела на своё отражение в зеркале, виня себя – не за прошлое, а теперь скорее за будущее, после чего, поднявшись, сняла бюстгальтер – разорванный, стащила платье – испорченное, натянула джинсы и кофточку, вытерла нос салфетками и произнесла:

– Пощадите его. Я просто была обязана сделать ему суггестию, но я ничего не сделала. Я его пожалела. Я сама ему это позволила…

Через час с небольшим по времени, завершив свои сборы – поспешные, она, по внутренней связи, отправила сообщение:

– «Экдор Ардевир, простите. Вы были моим учителем, самым любимым учителем, и Вы навсегда им останетесь. Мне больно прощаться с Вами, но я смогу с этим справиться. И Вы с этим тоже справитесь. Берегите себя, пожалуйста».

Эртебран, отследив визуально, как она, с чемоданом и сумками, садится в такси у школы, вернулся обратно в Коаскиерс, точнее – в себя в Коаскиерсе, и разразился ругательством: «Скотина! Проклятый выродок! Опоздай я минут на десять, он бы точно тебя изнасиловал!» Затем, подлив себе виски, он взглянул на её фотографии, на письмо, что было отложено, и добавил в сердцах:

– Смеёшься?! «Пожалела делать суггестию»! Делай всем подряд, не раздумывая!

На часах уже было утро.

«Экдор Эртебран, Вы знаете, я просто не в состоянии передать Вам, что я испытываю… Слов для этого мне недостаточно…»

Прочитав эту фразу – открытую, полную детской восторженности, Эртебран вздохнул, успокаиваясь, снял с себя галстук, туфли, устроился поудобнее, глотнул свой иртарский виски – подарок Гиварда Таерда, и углубился в чтение:

«… Вы даже не представляете, насколько я благодарна Вам – и за то, что Вы меня приняли, и за то, что Вы написали мне, и за то, что Вы беспокоитесь… Я, если честно, не верила, что из этой моей затеи – с Дриваром, с Элоном, с чернилами, хоть что-нибудь да получится. (Простите за многоточия. У меня так всегда выходит, когда я пишу кому-то и хочу, чтобы мысль продолжили).

Виргарт сказал сегодня, когда мы встретились вечером… мы с ним летали на Ястребе… Нет, это я спросила… спросила о Вашем возрасте… (Простите меня, пожалуйста). Он сказал, что Вы очень молоды. Что Вам сорок шесть будет осенью. И ещё он сказал при этом, что Вы – «человек науки, лишённый малейших слабостей».

А портрет Ваш… его, по всей видимости, выкрали Ваши поклонницы (или поклонницы Гразда), так как в «Тысяча лет Коаскиерсу» он почему-то отсутствует. Поэтому я не знаю, каким Вас теперь представить. Раньше Вы мне представлялись примерно таким, как Эйнштейн. (Полагаю, что Вы о нём слышали). А теперь единственный образ, который приходит мне в голову, когда я пытаюсь представить Вас (молодым и «без всяких слабостей») – это образ экдора Смита… иртарского Наблюдателя (хотя мы поначалу думали, что он – психолог из клиники). Но это звучит запутанно. Лучше я расскажу по-порядку, потому что Вы сами сказали, что хотите узнать досконально, как всё происходило, когда я была ещё маленькой.

Первое, что я помню – как мы с мамой идём по берегу – по песку с голубыми волнами. Она ведёт меня за руку. Моя мама – просто красавица. Изумительная красавица. Хотя впрочем, что я рассказываю? Вы же видите на фотографии… Она и сейчас такая. Она совсем не меняется, словно ей лет двадцать по-прежнему. Ну двадцать пять, не больше. У меня от неё только волосы, хотя у неё завиваются, а глаза у меня – «янтарные». Вы правильно угадали, но они все время меняются – то светлеют, когда я расстроена, то темнеют, когда я рассержена. У мамы в роду таких не было. У мамы все – кареглазые. А что касается папы, то толком я не уверена. Я ни в чём не уверена. Я просто его не знаю. Не потому что «не знаю и даже знать не желаю», а просто так получилось. Странная в целом история. Его звали Генри Блэкуотером и мама с ним встретилась в Лондоне. Ей было тогда девятнадцать и она училась в Лос-Анжелесе (это город у нас в Америке). И у них там, в университете, весной проводился конкурс на тему: «Пьесы Шекспира. Анализ позднего творчества». (Это – поэт, английский). И мама взяла и выиграла и, в качестве главного приза, её отправили в Англию с двухнедельным абонементом в театр «Shakespeare’s Globe», как раз на конец сезона, с оплатой её проезда и гостиницы рядом с театром. Ради этой поездки в Лондон она занималась летом – взяла себе летний семестр и освободила следующий – с октября по декабрь месяц. И там она с папой и встретилась – прямо на первом спектакле. Это был «Гамлет» – трагедия. Они столкнулись на лестнице, когда был антракт между актами. Мама увидела папу и едва не упала в обморок – настолько он был красивым. (Таким же, как Джон, мне кажется. Мама сама считает, что папа и Джон похожи, просто папа был человеком, а Джон – в её восприятии – «явление сверхъестественное»). Хотя я с трудом представляю, как это было в действительности. Она говорит не «обморок». Она говорит: «Мы столкнулись, и когда я его увидела, мне стало настолько плохо – всё в глазах потемнело и я стала куда-то проваливаться…» Представляете эту реакцию?! А папа взял её на руки и унёс её с представления. Так они и познакомились, таким романтическим образом, и больше не расставались, пока она не уехала. Получилось почти два месяца. Она позвонила родителям и сказала, что остаётся, потому что согласовала со своим университетом, что соберёт материалы по английской литературе для какого-то там проекта. Она так действительно сделала. И потом они так решили, что она вернётся в Америку, а летом приедет снова и они поженятся сразу. (Правда, папе это не нравилось. Это было её решение. А он предлагал ей остаться и сказать всю правду родителям). И поскольку он объяснил ей, что уже не живёт со своими, но ещё не определился по части места и адреса (он там гостил на квартире у какой-то косвенной родственницы, которая в это время навещала кого-то в Шотландии), они открыли на почте обычный почтовый ящик. И мама, когда уехала, начала писать ему сразу же. Написала ему сто писем, а он не ответил ни разу, а потом их вернули обратно, потому что их «не востребовали». Значит – папа пропал куда-то. А мама была в положении. Они с папой предохранялись (он у неё был первым и, если честно, единственным), а потом у них так получилось, что получилось естественно, и тогда она забеременела. И когда эти письма вернули – тоже на «До востребования» (мама тоже ящик открыла), она до того разнервничалась, что случилось кровотечение и всё тогда сразу выяснилось. Её увезли в больницу, и бабушка тоже поехала, а дедушка был на работе. И бабушке выдали сумку, а там была фотография – папина фотография – такая, из аппарата, где сразу же распечатывается. И она нашла фотографию и порвала, и выбросила. (Маме потом рассказали – там санитарка увидела). А дома они порвали все эти мамины письма. А до этого всё прочитали. Я, если честно, не знаю, как она после выжила. Из-за меня, наверное. Дед и бабушка – португальцы, у них с этим очень строго. Никакой любви до замужества, никакой потери невинности. Но это – не оправдание. Мы с ними почти не видимся и ничего не просим, хотя они очень богатые. У них своя винодельня. Когда это всё случилось, мама ушла из дома и месяц снимала комнату, а потом уехала в Гамлет (городок такой в Калифорнии), потому что она – символистка, и там полгода работала, а потом уже я появилась. А папа не появился. А она всё равно его любит. Любит его очень сильно. И я тоже люблю, если честно. Люблю, но скорее – как образ. Самый прекрасный образ… Раньше я часто плакала, когда его представляла. Каждый год уходило что-то… или даже сгорало заживо – где-то в душе, понимаете? все мечты… все мои ожидания – почувствовать себя дочерью, быть рядом с ним, любить его, сидеть на его коленях… гладить ему рубашки, печь для него пирожные, обсуждать с ним романы Брэдбери, смотреть по ночам на созвездия, слышать: «Давай-ка, kiddo…» (перевод не важен, я думаю).

Я до сих пор уверена, что я с ним встречусь когда-нибудь. А мама уже не надеется, она полагает – он умер. Он не мог просто так с ней расстаться. Потому-то она и курит. И курит, и плачет всё время, когда мы о нём разговариваем. А как нам не разговаривать? Мне её очень жалко. Быть с человеком два месяца и любить всю жизнь после этого. И себя мне немного жалко. Не жалко, а… понимаете? Мне его не хватало. Действительно не хватало. И чем дальше – тем больше, конечно. Особенно – лет в двенадцать. Я так по нему тосковала, словно я его как-то чувствовала… словно знала его в действительности, простите за тавтологию. Но тогда я уже не плакала. Я просто с ним разговаривала – постоянно, мысленным образом. Делилась с ним всеми идеями, делилась с ним всеми чувствами. Он был необыкновенным. Вы знаете, как я горжусь им? Он мог, например, представляете?! – разыгрывать партии в шахматы, не глядя при этом на доску. Он помнил все комбинации. Он там играл в одном парке с какими-то шахматистами – сразу на несколько досок – называл им ходы по очереди, и они за него ходили, и свои ходы называли, а он там читал свои книги – он занимался физикой – чем-то серьёзным, с квантами, и с ними играл параллельно и никогда не проигрывал. Он помнил всего Шекспира. И многих других поэтов – старинных и современных. И он говорил по-французски, по-немецки, по-итальянски. И стал учить португальский, как только они познакомились. И ещё он играл на рояле. Они однажды гуляли и наткнулись на магазинчик с музыкальными инструментами, и папа сыграл ей Шуберта. Там толпа собралась, представляете?! Он играл часа три примерно. Его там не отпускали. И ещё он писал Сонеты. Он посвятил их маме, она их помнит на память, а сами оригиналы – те, что он сам записывал, все были порваны бабушкой. И ещё он при этом использовал одеколон «Минотавр». Я очень люблю этот запах. Он такой – и глубокий, и лёгкий. Мама хранит флакончик – это всё, что у нас имеется… что когда-то являлось папиным. Держит его под подушкой. Запах уже весь выветрился, но для запаха мы с ней купили пару новых флакончиков.